Лоран был счастлив, как невеста. Эмоции, видимо, подавили его красноречие, и потому он только без конца пожимал Дымову руки.

Немного придя в себя, Лоран ещё раз поинтересовался у Дымова о наличии собственного представителя за рубежом. Ещё раз узнал, что такового не имеется и тогда стал предполагать себя в возможном будущем сегодняшнего чемпиона. Потом уже какое-то обстоятельство слегка смутило его фантазию. Лоран сдержанно улыбнулся и сказал:

— Ты не забыл, сто двадцать франков за выпивку? Ты мне должен был, помнишь?

Дымов помнил.

Горо

Кэб, похожий на лакированного чёрного жука, выбрался из тесноты террасовых аллей Ноттинг Хилла. Лондоном замышлялся вечер. Уже притух небесный огненный светильник, успокоив блики золота на каменном холодном величии города. Кэб повернул налево. Мы затерялись в потоке таких же чёрных лакированных жуков. Мелодично пели клаксоны. Автомобильный поток сносило в глубину каменного жерла Оксфорд стрит, далеко вперёд, мимо Садов Кенсингтона и Гайд Парка, мимо невеликой Мабл Ач, прославляющей какую-то победу фигурным сводом из кремового камня.

Я стукнул в стекло водительского отсека, и таксист остановил машину. Да, выйти, пожалуй, следовало здесь. До нужного мне места было ещё далеко, но времени вполне хватало на прогулку. Я шёл и думал, что предстоящее интервью, должно быть, не станет моим репортёрским шедевром. У меня не было идеи. Она сразу не заладилась с заданием редакции. Все подходы к этому человеку перекрывала казёнщина журналистского мышления. Стандартизация интереса, позиции, жанровой разработки темы. Я представляю обывательский интерес, настроение, среднее между скукой и удовольствием, потребность обратить уставшие мозги в расслабляющее опустошение газетных строк, в жатву сплетен и удивительных событий, не доживающих в памяти и до следующей сигареты.

Я представляю обывателя и его газету, которую он вяло поглощает в метро, за столом, в ожидании ужина, или сидя на толчке унитаза.

Мой герой же представляет очередное явление, которым пичкают обывателя. Это таких, как он, помещают под рубрикой «удивительное рядом», приговорив этим, как диагнозом. Нетипичность — вот его жизненная суть. Это такие, как он, не дают покоя жалким подражателям с цыплячьими шеями и больным самолюбием, что рыскают в поисках очередного источника вдохновения и самообмана. Находят, прочитав в утренней газете, и в очередной раз начинают жить по-новому.

Но мой герой был нетипичен даже для «нетипичных». И это мне мешало. Он обладал тем, что само по себе не зависело от популярности и потому в ней не нуждалось. Более того, по каким-то собственным соображениям мой герой вовсе не расточал направо и налево своей нетипичности, предпочитая быть в том не узнанным. Но он стоил интереса. Ещё как стоял! Стоил этих полугодичных переговоров о встрече, поездки в Англию и хорошей журналистской руки. А я не знал, как к нему подступиться.

Вечер зажигал фонари. Белые фасады отелей, прикрытые растительной оградой, погружались в парадное сияние. Белое в освещении жёлтыми фонарями, под мягкий наплыв сумрака, всегда смотрится с особым изыском и достоинством.

Зелёная изгородь оборвалась переулком, и я оказался у «Лебедя». Этот паб под старым клёном, напротив спящих Садов Кенсингтона, и был местом нашей встречи. И, может быть, местом моего профессионального позора.

Я вошёл внутрь. Народ уже собирался к вечерней кружке пива. Гремели тарелками буфетчики, поднося к стойке бара подоспевшие блюда с печёными потрохами и маринованными луковицами. От пивных кранов расходились золотые разливы «Фостерса» и игристого «Стронгбоу».

Горо ещё не было. Впрочем, я знал его только по описанию и потому мог ошибаться. Возможно, он уже сидел за одним из этих потемневших от времени столов и пил свой портер или светлое.

Потоптавшись возле витрин, я пристроился за ближайший стол. Меня никто не испытывал взглядом, различением среди всей этой беззаботной публики, никто не ответил на мой испытующий интерес, и потому я предался ожиданию.

За толстым гранёным стеклом дверей то и дело проступали лица входящих. Завсегдатаи приветливо кивали барменам и неторопливо вливались в общую говорливую беспечность. Я изучал паб. Его матерчатые стены оттенка спелых роз изобиловали картинами и картинками морских баталий времён викторианской эпохи. В углу у входа стояли массивные, бронзовые часы с фарфоровым циферблатом. Рядом висела тёмная доска с изображением лебедя и описанием истории заведения. Выложенный кирпичом камин в стене был заставлен столами. Должно быть, его топили только зимой. Настенные светильники изливали густой, рубиновый свет, похожий на молодое красное вино. Да, традиция — душа консерватизма. Кажется, Ален де Бенуа сказал, что традиция — это не прошлое, так же как и не настоящее и не будущее, она есть то, что в нас самих и вечно позади нас.

В этот момент кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся и увидел Горо. Это был он. Похожий на старый клён, что стоял перед пабом. Горо поздоровался и сел напротив. Какое-то время мы примерялись друг к другу взглядом. Горо спросил о моих лондонских впечатлениях. Я ответил ему что Лондон мне напоминает большой корабль, плывущий в прошлое. А пабы — каюты этого корабля. Горо улыбнулся. Мысленно я пытался пристроить своего собеседника к той или иной ячейке его типического соответствия. Какие-то примерные схемы характера и нрава уже обозначились в моём представлении.

Горо поместил меня в глубину своего взгляда. Там было холодно, как в осеннем штормовом море. Он спросил:

— Вы, должно быть сравниваете меня сейчас с образчиками вашего жизненного опыта? Ищете сходство.

Его проницательность не обратила меня в панику. Напротив. Она подтвердила возможность более ёмкого общения с этим человеком. Он мог отвечать не только на мои слова, но и на мои мысли.

— Конечно, сравниваю, ведь мне нужно придать внешнюю форму вашей индивидуальности, найти ей внешнее воплощение.

— Журналистика всегда мне напоминала труд обувщика, обставленного деревянными болванками, которые он обтягивает кожей в размер той или иной ноги.

Я попытался обнаружить в его словах интонации враждебности. Нет, это было скорее безразличие. Такое же, как если бы его сейчас донимал плотник рассуждениями о строительстве садовых чуланов. Горо выпустил меня из своего взгляда и продолжил:

— Моё пренебрежение вашей пишущей братией — вовсе не поза в угоду популярности. Это необходимость. Может быть даже обязанность.

— Обязанность? — поймал я. — Перед кем?

Горо улыбнулся:

— Обязанность молчать.

Я мечтательно отжестикулировал его мысль:

— Сейчас все пытаются говорить. Сейчас принято знать абсолютно всё и говорить, а не молчать.

— Это было принято всегда. Если под словом «знать» вы подразумеваете популярные образцы человеческой глупости.

— Безусловно.

— В том-то и дело, — продолжил Горо, — что я вряд ли смогу быть вам полезен, поскольку не распространяю эти знания. То есть то, к чему вы привыкли и то, чего вы ждёте от меня.

— Вовсе нет. Мой интерес к вам… интерес нашей газеты, — уточнил я, — вызван именно вашей оригинальностью.

Должно быть, «оригинальность» было не лучшим определением Горо. Я это понял, но было уже поздно. Он замкнулся, совершенно остыв к нашей беседе. Возможно, если бы я был корреспондентом какой-нибудь местной газеты, Горо сейчас поставил бы точку в этом диалоге. Его сдерживало то, что я специально для встречи с ним приехал из России и он сам согласился на это интервью. Нужно было исправлять положение. Я робко начал:

— Ваша точка зрения нетипична. Я только это имел в виду. Она отличается от других, и я вовсе не причисляю вас к астрологам, прорицателям или новоявленным пророкам.

— А к кому вы меня причисляете? Просто интересно. Не ваша вина в том, что такое явление, как я, ни к чему нельзя причислить. В той системе измерения, которой пользуетесь вы, для меня просто нет места. Ведь я не новоявленный пророк, не астролог и не прорицатель. Он словно бы читал мои мысли. Его действительно было трудно пристроить под формат обычной нетипичности. Той, которую ищет обыватель в нашей газете и к которой он уже привык. У меня не было идей в отношении Горо, но поездку в Лондон следовало оправдать. Я не мог привезти набор вопросов и ответов, кое-как сляпанных под светлое впечатление от поездки в самый красивый город Европы, и творчески опустошённый скукой общения с Горо.